На прошлых выходных появилась новость, что в издательстве «Алетейя» Санкт-Петербурга вышла третья книга философа из Хакасии, заведующего лабораторией генеалогических исследований ХакНИИЯЛИ Алексея Нилогова. Она посвящена антиязыку и различает парадигму археологии гуманитарных наук французского философа-структуралиста Мишеля Фуко, а также постмодернистски, продолжая ницшеанский проект по де(кон)струкции «человеческого, слишком человеческого».
Рецензентами почти 500-страничной монографии выступили известные российские филологи и философы, доктора наук: Владимир Базылев, Андрей Вдовиченко, Владимир Варава, Вадим Дементьев, Владимир Кутырёв, Александр Люсый и Вадим Руднев. Книга состоит из четырёх частей, включающих предисловие (антисловие) от Мишеля Фуко, две главы «Антислова, антислова, антислова…» и «Вещи-не-в-себе» (по 60 параграфов в каждой), а также заключение, которое станет продолжением следующего издания.
– К сожалению, книга вышла в свет с цензурными купюрами, поэтому в скором времени я планирую переиздать её в изначальной авторской редакции, невзирая на «политкошерность» некоторых читателей, – пояснил автор книги Алексей Нилогов.
Также Алексей Сергеевич отметил, что «Антислова и вещи» – это отсылка к знаменитому труду французского философа Мишеля Фуко «Слова и вещи», в котором он показал, что наши мыслительные стереотипы обусловлены конкретно-историческими понятийными сетками. Именно слова (шире – концепты, логические схемы, понятия) властвуют над вещами, а не наоборот. То, как мы называем вещи, важнее, чем сами вещи. Однако антиязыковой метод позволяет пересмотреть фукианский пафос в пользу самих вещей – особенно тех из них, которые оказываются за бортом нормального именования, в результате чего под вопрос ставится само существование вещей, для которых почему-то не нашлось никаких слов. Бытийный (онтологический) статус вещей, не подлежащих именованию, приобретает антисловный характер. Таких классов вещей набирается несколько десятков, а им, соответственно, и несколько десятков классов антислов.
Для наглядности можно остановиться на таком классе антислов, как футурологизмы, которые обозначают реалии будущих поколений и предваряют прогностические возможности поколений современников. Примеры футурологизмов как футурологизмов отсутствуют. Они пребывают вероятностно, то есть до своего воязыковления. Проявившись в языке, футурологизмы теряют свой антиязыковой статус, превращаясь из антислова в слово (например, в неологизм – новое слово).
Еще очевидный образец антислов: многие звуковые вещи находятся за порогом акустического восприятия человека – звуки с частотой до 20 Гц (инфразвуки) и с частотой выше 20 кГц (ультразвуки). Именование этих акустических феноменов является по сути антиязыковым, так как называемые вещи физиологически нам недоступны. У нас есть только общее название для всего класса таких акустических феноменов, объединяемых в класс антислов в антиязыке. Мы можем образовать лишь название для такого класса, но не имеем доступа к конкретным примерам.
– Сегодня в науке изобретено много так называемых инвариантных терминов, которые по своему определению не могут быть выражены в естественном языке, – подчеркнул автор книги. – По своему бытийному статусу все они – антислова. Например, в теоретической лингвистике существуют такие понятия, как фонема и праформа. Физическое произнесение фонем противоречит их инвариантному статусу, но большинство языковедов не отдает отчёт в том, что, имея дело с такими изобретёнными словами, они в действительности оперируют антисловами (в терминологии философии антиязыка).
«Антислова и вещи» завершаются главой «Грядёт русский антиязык!», которая предвещает новый философский труд:
– Я желаю современному русскому языку пережить философскую де(кон)струкцию, то есть перестать быть языком лжи и насилия, мракобесия и скудоумия. Здесь уместно привести цитату из книги русского писателя Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души»:
«Русское отношение к слову провёрнуто через историческую мясорубку. Из такого фарша можно свалять любую котлету. Какому слову ещё верят на Руси? Никакому. С другой стороны, почти всякому. «Я верю, что я не верю, что я не верю…» – и так до бесконечности, но эта цепь обрывается в какой-то случайный момент, и тогда, как с ромашкой: когда «верю», когда «не верю».
Я не верю ни одному русскому слову: ни официальному, ни печатному, ни оппозиционному, ни независимому, ни бытовому – каждое слово содержит в себе подвох, угрозу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что, как у всякого русского, у меня тоска по надежде.
В такой неловкой ситуации, с воспалёнными нервными окончаниями я изобретаю для себя субъективно авторитетное слово, которое становится со временем авторитарным. Я ищу и пытаю его методом исключения из исключения: прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность и разрешённость, сверяюсь с друзьями, перечёркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо всём, просто влюбляюсь в слово и верю ему “на слово”».
Материал подготовила Ирина Гусева
